Драгоценности Парижа [СИ] - Юрий Иванов-Милюхин

— Гяур, ты ответишь за все, — крикнул первый из них, нанося удар клинком по казаку, зашипел, брызгая слюной. — Грязная свинья, не достойная звания мужчины, твое место в загоне для скота…

Казак без усилий отбил саблю, так–же легко пресек и вторую попытку юнца чиркнуть концом лезвия по собственной шее, принудив недоросля воткнуть его острием в землю. А когда в схватку вмешался второй джигит, боевым приемом вырвал оружие из рук, отбросил его на прибрежные камни. В голове мелькнула мысль, что дело на этом можно закончить, убивать подростков не поднималась рука.

Глава двенадцатая

Но юнцы схватились за кинжалы и ринулись с обеих сторон, Дарган едва успел положить шашку плашмя, чтобы стукнуть ею по макушке того, кто приблизился первым, второго он поймал за рукав бешмета, рванув на себя, подставил ногу и бросил на землю:

— Молоко буйволицы еще надо сосать, а не на большую дорогу выходить, — с раздражением в голосе посоветовал он, добавил каждому пинка под зад со словами. — Передайте отцам, чтобы в следующий раз они приходили сами, а я их встречу.

— Ты уже встретил… — выплевывая кровь из разбитого рта, перевернулся на живот юнец. — … свою смерть.

Он вдруг выдернул из–за спины пистолет, направил его на Даргана, тот едва успел нанести абреку скользящий удар по виску. Концы платка распались на две части, обнажив прикрытое светлорусыми волосами розовое ухо с золотой серьгой. Казак отступил назад, он понял, что перед ним была девушка.

— Спаси и сохрани… — озираясь по сторонам, истово закрестился он. — Откуда вас принесло, скурех чеченских, скудоумных.

Девушка застонала, из раны хлынула кровь, ручьем потекла за воротник бешмета, рука с пистолетом упала на землю. Чеченка умирала, бледные губы зашевелились, торопясь высказать то, о чем не довелось обмолвиться при жизни. Дарган потянулся к папахе, на лице его отразилась растерянность, он почувствовал, как по жилам прокатилась волна холода. Услышал вдруг, как позади звякнуло железо и едва успел отклониться в сторону — оставив в воздухе блестящий след, сабля вошла в землю. Джигит вознес ее на второй замах, Дарган машинально сделал выпад вперед. Взведенный войной навечно, инстинкт самосохранения хотел лишь опередить противника, он — не сам казак — четко выполнил долг, обезопасив хозяина от смертельной угрозы. Абрек сложился пополам и медленно завалился набок. Концом шашки Дарган вспорол закрывающую лицо материю и снова похолодел от вида видневшегося из–под светлых волос уха с золотой серьгой в нем.

— Да что у вас, мужчины перевелись? — крикнул он, обращаясь к аулу на правом берегу Терека. — Что вы за нелюди, если своих баб перестали жалеть!

Плоские крыши с коническими трубами над ними отозвались стаей взлетевших черных грачей, да двумя–тремя столбиками дыма. Аул, с истовой молитвой перед насыщением, нежился в послеобеденном сне. И вторая девушка, пошевелив обескровленными губами, сомкнула глаза навеки. Эта картина заставила Даргана поднять голову, его накрыла слепая волна бешенства, взметнув шашку, он пошел на абреков, как ходил под Бородино, под Варшавой, под Парижем, наконец, осознавая лишь одно — врага надо уничтожить, чтобы он не успел убить тебя. Сунувшегося на него бандита казак развалил на две половины с одного замаха, так–же поступил он и со вторым джигитом. Глаза отыскали разбойника с отрубленной рукой, тот выпучил пустые от страха, боли и ярости белки с поседевшими зрачками, не переставая тыкать культей перед собой.

— А-а, тебе мало? Подай много, ты все равно будешь только жрать, срать, плодиться и спать на земляном полу в саманной сакле? — зарычал Дарган. — Так получай сполна…

Шашка с жутким хряском разрубила ключицу, вошла в тело едва не до половины грудной клетки и застряла там, зажатая ребрами. Абрек запрокинул голову, вытолкнул через рот волну крови, падая, забился подготовленным для праздника бараном на жертвенном пустыре. А Дарган уже выискивал нового противника, сегодня пролитой крови ему тоже было мало, он ехал домой в надежде найти, наконец–то, тихую пристань, его же снова вынесло в штормовое море.

— Д, Арга–ан, — прилетел откуда–то знакомый голос, крик повторился. — Месье Д, Арга–ан, битва конец…

Он огляделся вокруг, как в тумане увидел трупы разбойников и казаков над ними, деловито обтирающих травой лезвия шашек. Путаясь в платье, к нему спешила его Софьюшка, на ходу заводя за ухо светлую прядь волос. В этом ухе посверкивала на солнце маленькая сережка с изумрудным камешком, цвет которого так шел к ее благородному бледноватому лицу. Но сейчас вид вдетого в розоватую мочку женского украшения вызывал у Даргана неприязнь, опершись на рукоятку окровавленной шашки, он уставился перед собой опустошенным взглядом, по груди разливался холодок отчуждения.

— Месье Д, Арган… месье… — тихо позвала девушка, боясь подходить ближе. — Не надо так смотреть, бой уже нет…

Казак почувствовал на руке прохладу вместительной баклажки с чихирем, расцепив пальцы, подхватил емкость под донце. Он пил долго, жидкость хлестала через губы, пропитывая черкеску и рубаху под ней, а ему все казалось, что жажда не отступала. Последний глоток гулко прокатился по горлу и баклажка опустела, Дарган отдал ее спутнице, сухие глаза увлажнились:

— Софьюшка, прости меня за ради бога, прав оказался тот офицер из Пятигорской, — с усилием заговорил он. — Я думал, что война закончилась, а она только начинается. Вашего Наполеона надо было пристукнуть, тогда люди, глядишь, чуток поумнели бы.

— Люди никогда не поумнею, но… Все пройдет, месье, — решилась погладить его по плечу девушка. — Мы видели много…

— Я не о том, — отстранился казак. — С дуру потащил тебя в земли, где человек живет по животному — кто сильнее и ловчее, тот и прав. А ты не такая…

— Я люблю тебя, — потянулась она к нему снова. — Все будет хорошо.

Дарган погладил ее по голове, прижал к груди и уставился в одну точку, по лицу побежали едва заметные тени:

— Не выживешь ты здесь, — наконец признался он. — Для человека путь сюда заказан, кругом одни бирюки да чакалки о двух ногах.

— Казаки много, семья, дети, дом… Будем жить, — засмеялась она, не соглашаясь. — Месье Д, Арган, пора станица Стодеревская, домой пора.

Казак долго вглядывался в ставшие родными светлые глаза, пока не понял, высмотреть что–то не удастся все равно — они были залиты любовью. Редкие в здешних краях голубые зрачки отражали лишь его самого, да синий полог неба над ними. Этого было достаточно на всю оставшуюся жизнь, он обхватил суженную за талию, крепко поцеловал в губы: